Культурный центр ДОМ

22 сентября 2007

"Немецко-английское название группы Bohren und Der Club of Gore можно перевести как «Сверление и клуб фильмов ужаса». Впрочем, это хуже, чем ужасы, английское слово Gore подразумевает старые андеграундные кровожадные и кошмарные ленты.
Участники группы являются большими знатоками и ценителями такого сорта фильмов и вообще искренними поклонниками металлорока, при этом в обычной жизни они ходят на вполне гуманную работу – двое работают медицинскими братьями, один сидит в каком-то бюро, принимает посетителей.
Коллектив возник в конце 80-х в городе Мюльхайм-ан-дер-Рур, играла группа тогда гитарный хардкор, doom, тяжёлый металл. Шеф предприятия гитарист и клавишник Мортен Гасс шутил, что они были не в состоянии играть быстрее всех, поэтому решили рвануть в противоположную сторону – играть медленнее всех.

Дебютный альбом вышел в 1994, он назывался «Gore Motel», альбом был записан за день – у музыкантов не было средств оплачивать студию, опубликована грубая версия, фактически демо. На мой взгляд, звучит бесподобно.
Свой стиль они стали называть HorrorJazz, он якобы являлся гибридом медленного блюза Black Sabbath и стиля игры на гитаре разрывателя американских сердец Криса Айзека.

Через год – в 1995-ом – вышел второй альбом – двойной компакт-диск «Midnight Radio». Два диска по 70 минут каждый, треки без особых изменений тянутся по 12 минут. Предположительно, это вообще один из самых медленных альбомов, ритм – 30 ударов в минуту.
Это, не побоюсь этого слова, шедевр, музыка редкой гипнотической силы, сделанная бескомпромиссными и последовательными людьми. Альбом был записан за два дня.
В этой музыке очень мало чего происходит. Она фактически пуста, но настойчива и решительна, это буквально подвиг самоограничения и воздержания.
И, действительно, это ночная музыка.

Группа четыре года не давала концертов, во второй половине 90-х казалось, что она вообще не существует.

В 1997-м к коллективу примкнул кёльнский саксофонист Кристоф Клёзер, а в 2000-м вышел новый альбом «Sunset Mission». Он был мелодичным, саксофонным, тягучим и совсем не устрашающим. Он напоминал саундтреки фильмов Дэвида Линча, сами музыканты утверждали, что это гибрид doom металла и саунда Шаде.

И вот в октябре 2002-го вышел альбом «Black Earth» - «Чёрная земля». Совершенно чёрная обложка, в которой выдавлен череп, название альбома написано готическим шрифтом.
Названия пьес: «Максимум чёрного», «Искусство делать гробы», «Мудрость могилы», «Непрекращающийся страх» и так далее в таком же духе.
Саксофона стало значительно меньше, музыка мелодична и скупа, в некоторых пьесах применён меллотрон – он звучит как размазанный хор на заднем плане.
По сравнению с первыми монотонными альбомами саунд нового стал куда разнообразнее, композиции состоят из ясно структурированных частей, впрочем, жёсткость и принципиальность подхода остались. В этой музыке по-прежнему очень мало звуков, и они по-прежнему крайне придирчиво отобраны и расставлены на свои места. И что немаловажно - это по-прежнему живая музыка.

Я долго раздумывал, прежде чем позвонить саксофонисту Кристофу Клёзеру и попросить его дать мне интервью: я уже несколько лет не мог отделаться от ощущения, что звуки его саксофона испортили минималистический саунд Bohren und Der Club of Gore, и я боялся, что не смогу скрыть своего раздражения. С другой стороны, я понимал, что после «Midnight Radio» не могло быть никакого «дальше». Кристоф оказался наголо стриженым дядькой. Он широко улыбался, но его глубоко посаженные глаза были серьёзны и внимательны.

«Мне 44, - усмехнулся он, - я самый старый в группе, остальные трое – на 11-12 лет меня моложе».

На новом альбоме он играл на саксофоне и электропиано. Разумеется, я не удержался и сразу спросил: зачем группе пять лет назад вообще понадобился саксофонист?

«Мне друзья сказали, что Bohren ищут саксофониста, мне нравились их два первых альбома, и я решил им позвонить. Но процесс сближения, созванивания и сослушивания был очень непростым – мы где-то год настраивались друг на друга. Когда Мортен прислал мне кассету с двумя пьесами – я сразу увидел: мне предстоит сложная работа, просто потому что в музыке ничего не происходит... но какой потрясающий звук!
Да, я тоже считал, что в смысле тембра к их саунду лучше бы подошёл тромбон или труба, но они хотели именно саксофон. Первый альбом был гитарно-ориентированным, во втором доминировало электропиано, третий должен был быть, так сказать, саксофонным.
Вообще-то саксофон сегодня стал крайне немодным, непрестижным инструментом, от него пахнет 60-ми, джазом, застоем. Поэтому я не люблю слова «джаз»... другие с гордостью называют себя джаз-музыкантами... я не вижу в этом ничего лестного. Я пробовал отговорить ребят, но потом понял, что это очень разумное решение - взять реакционный инструмент, который ни в коем случае не cool.
Вообще-то я к тому моменту уже бросил играть на саксофоне, мне он надоел, но тут мне показалось очень интересным играть на саксофоне такую радикально разреженную музыку, в которой всего четыре ноты, и ты ещё долго думаешь – какую из них можно выкинуть? Для саксофониста это, мягко говоря, крайне нетипичная ситуация – ему вдруг нечего играть. И знаешь что? Эта музыка примирила меня с моим инструментом.
Конечно, это никакой не джаз, хотя как только звучит первый удар по тарелке, первый выдох саксофона, наши уши сразу решают за нас – ага, джаз!... нет, это, скорее, инструментальные песни с очень жёсткой структурой, в них всё есть – вступление, куплет, рефрен, брейк, куплет... Мелодии? Конечно, мелодии».

Кристоф, я слышал, что ты вообще-то мультиинструменталист, импровизатор. Почему тебе милы мелодии? Разве они не запрещены в свободной импровизации?

«О, да! Мелодии и регулярные ритмы строжайше запрещены. Да, я играл в составе многих импровизационных групп... Но я большой сторонник мелодий, и мой free jazz мелодичен, на запреты мне наплевать...
Мне интереснее поп-музыка... потому что она обладает ясной формой, в ней предполагается ясная идея, на всё про всё – 4 минуты, их должно хватить, чтобы ввести в курс дела, дойти до высшей точки, окончить вещь... это куда строже и обязательнее, чем бесконечно тянущиеся композиции, в которых царят произвол и необязательность.
Да, конечно, саксофон привносит в музыку много мягкости, напевности... но он может звучать мрачно и сурово».

Кристоф Клёзер – профессиональный музыкант, это значит, что он живёт на доходы от занятий музыкой. Он окончил кёльнскую консерваторию, сегодня он даёт уроки музыки. Как я понял, Кристоф играл во всех коллективах, где могут потребоваться усилия саксофониста, клавишника и барабанщика – он ещё и по барабанам колотит в хардкор-группе. Я подумал: ага, вот ты и задавил своей эрудицией и профессионализмом ребят, и спросил: кто принимает решения в группе?

Кристоф задумался: «Конечно, сегодня основной вклад в музыку делаем мы с Мортеном. Мы все влияем друг на друга. У меня за плечами – совсем другая музыкальная история, чем у ребят. Но ты же понимаешь, что эта музыка не придумана, она не появилась за один день, мы её очень долго вынашиваем...
Быстрее это не получается. Музыка медленно набирает зрелость.
Восемь минут, в которых ничего не происходит, но напряжение не ослабевает... это по-твоему само собой берётся? Нет, мы должны придумать, что именно происходит... Впрочем, что значит «должны»? Это просто входит в круг наших забот. Скажем, темп: 30 ударов в минуту или 32 – огромная разница!
Между 130 и 132 практически никакой разницы нет, а в нашем случае – необычайно важно! Или как разбить такт?
Оттого что в музыке происходит так мало, всё происходящее должно иметь настоятельный, обязательный характер. Случайно такие вещи не получаются, выстраивание структуры, в которой всё от всего зависит - это кропотливый труд. Если то же самое сыграть чуть-чуть быстрее, будет это иметь больше смысла? Если выкинуть лёгкий удар по тарелке, который происходит в середине каждого четвёртого такта – что это изменит? Ты знаешь, сколько таких проблем и соответственно решений?
В результате, с течением лет пьесы меняются... мы сами это слышим. В любом случае – это песни с жёсткой структурой, в которой нет никакого произвола».

Все рецензии на вашу музыку крутятся вокруг одного, несомненно, верного наблюдения: о, Господи, как же это медленно! Поэтому вопрос: можно ли играть ещё медленнее или это уже физический предел?

«Что за дурацкий вопрос? Меня это не интересует. Да, мы играем медленно, я это тоже замечал.
Но нет в этом никакого желания поставить рекорд. Это чисто музыкальное решение, это должно звучать просто классно, музыка не должна казаться искусственно заторможенной, она должна восприниматься естественной, её не должно хотеться замедлить или ускорить.
Мы не обсуждаем, почему мы играем так медленно, все с этим согласны, нам это нравится. Если какой-то песне идёт на пользу некоторое повышение темпа – мы, разумеется, играем быстрее.
Мы очень хорошо отдаём себе в этом отчёт: мы играем вот эту конкретную композицию медленно не потому, что мы вообще обязались медленно играть, а исключительно потому, что так это звучит лучше».

Как вы ухитряетесь играть в таком темпе – ведь иногда паузы длятся по 20 секунд?

«Да, в ситуации концерта, когда мы играем вещи с «Midnight Radio», это очень сложно. Ты должен обладать выдержкой. Раньше наш барабанщик получал в наушниках щелчок в ухо, я смотрел на него и как он наклонялся над тарелкой, я знал – сейчас! Но мы уже играем без этого щелчка. Вжились. Я часто про себя считаю, иногда обхожусь без этого. В принципе, играть не просто, но вполне возможно».

Ваша музыка, несмотря на медленный темп, обладает груувом, или даже свингом. Как это вообще возможно? Отдельные звуки слегка сдвинуты друг относительно друга?

«Что я очень ценю в нашей музыке – так это её простоту. У неё есть свой эстетический язык в том, что касается ритмики, мелодики и так далее, но она проста. Она ясно структурирована. И ритмы очень просты. И материал, который мы играем – то есть ноты – они очень просты. За исключением пары саксофонных переходов, это очень простая музыка.
И то, что делает барабанщик – очень просто: тцць.... тцць... и, несмотря на это, всё вместе не разваливается. Если бы разваливалось, это бы значило, что мы выбрали неправильный темп».

Ваша музыка кажется очень визуальной, но насколько адекватны эти постоянные сравнения вашего саунда с саундтреками фильмов ужасов, я имею в виду картины медленно двигающихся, но неостановимых трупов, которые приходят на ум рецензентам? У тебя самого эта музыка какие-то визуальные ассоциации вызывает?

«Да, конечно, это вполне однозначные зрительные образы, правда, с хорор-фильмами они не связаны. Я всё время представляю себе холодное и тёмное озеро – знаешь, на вершинах старых вулканов бывают глубокие озёра, плавать в них опасно... так вот, в такую неподвижную воду, в которой нет никакого течения, падает камешек. И медленно расходятся волны. Когда они успокаиваются, падает новый. В этом мне видится куда больше смысла или если хочешь – ужаса, чем в фильмах ужасов».

Я где-то прочитал, что Мортен Гасс так описал идеальную сцену выступления Bohren und Der Club of Gore: в клубе в чёрном углу стоят невидимые музыканты и играют easy listening-джаз, который никто и не слушает. А в зале происходят ужасы – кто-то в кого-то всаживает нож, хлещет кровь... то есть ужасы стоят не за музыкой, а перед ней, в зале.

«Да-да, - смеётся Кристоф, - ребята любят этот образ, мы играем в состоянии комы, а публика отрывает друг другу головы...
При этом выступаем мы действительно в кромешной темноте. Из зала ты вообще ничего не видишь, над сценой может висеть лампочка, но она ничего не освещает, вокруг тьма.
Но повторяю, аналогии с фильмами ужасов мне вовсе не кажутся такими уж важными».

Как же это так? А череп на обложке пластинки? Разве это не мрачно?

«Конечно, мрачно. Наша музыка должна быть мрачной и суровой. Это нам нравится».

Но не бывает беспричинной мрачности и серьёзности! Очевидно, что в случае Bohren und Der Club of Gore дело вовсе не акустических экспериментах. Вы что-то явно имеете в виду. Настроение депрессии, отчаяния и безнадёжности просто так не создают...

«Да, конечно, мы серьёзны, мы не шутим....
Но мы вовсе не в депрессии, депрессия – неправильное слово.
То, что мы делаем, это серьёзно, но безо всякой ожесточённости. В том, что мы делаем, есть достоинство. Сегодня очень мало существует музыки, которую можно было бы назвать достойной.
И наша музыка не подавляет... она говорит: даже тот, кто ни на что не надеется, будет разочарован. Нам не за что сказать спасибо. Но ты продолжаешь идти вперёд. Как в жизни. Жизнь – это медленный грязный поток...
Должен я сейчас выдумать мессадж? Ты действительно не понимаешь, что имеется в виду? Мы это совсем не обсуждаем, это не интеллектуальная музыка... нам всем свойственна любовь к тяжёлым медленным звукам, к этому странному минимализму... но мы не обсуждаем, что это могло бы значить, мы знаем, что это для нас значит.
Вокруг нас ночь. Мы все обречены. Ты ничего с этим поделать не можешь.
Но для меня в этой ситуации, в этой музыке нет депрессии, для меня в этой музыке есть правдивость, насущность. Может быть, это музыка отчаяния, но никак не депрессии... в неё вложено очень много любви».

март 2003